дворов «немедленно изъять всех укрывающихся у них дезертиров и лиц, уклонившихся от военной службы, и передать таковых в уездную комиссию по борьбе с дезертирством». За любой случай укрывательства и проживания в деревне или селе дезертира ответственность возлагалась также на всех родственников дезертира. В указанном приказе перечислялся изощренный механизм наказания за невыполнение данной директивы. У всех председателей сельских и волостных Советов и у старших пяти (десяти дворов) производилась полная опись всего их имущества не позднее 5 января 1921 г. После проведения подобного учета личной собственности руководители местных органов советской власти становились практически заложниками карательных органов. При обнаружении в первый раз в расположении их селений и районов хотя бы одного дезертира часть имущества должностных лиц подлежала пока еще условной конфискации. При повторном обнаружении и задержании в тех же селах и районах дезертиров конфисковывалась безвозвратно половина их имущества. При третьем же обнаружении и задержании дезертиров конфискации подлежало все имущество с высылкой самих должностных лиц на принудительные работы. Граждан тех селений, в которых укрывались дезертиры и не были выданы власти, обрекались «усиленным денежным штрафам и конфискациям всего или части имущества». Исключение могли составить лишь «семьи честных красноармейцев», в пользу которых передавалось конфискованное имущество[521].
В основном восставшие крестьяне выдвигали лозунг «За Советы без коммунистов». Нередко повстанцы объявляли собственную позицию как «Долой коммунистов, да здравствуют большевики!» – в этом явлении отображались коллизии крестьянской психологии. Считалось, что коммунисты и большевики – не одно и тоже: большевики дали крестьянам право на землю, а коммунисты это право отбирают и занимаются насилием, устанавливая грабительские продразверстки, повинности, мобилизации. В обиходе повстанческого сопротивления появился даже своеобразный, но характерный для крестьянской психологии призыв – «Бей коммунистов, долой Троцкого! Да здравствует Ленин и Учредительное собрание!»[522].
С 1 сентября 1920 г. войска Внутренней охраны республики (ВОХР) вошли в состав вновь образованных войск Внутренней службы (ВНУС) наряду с караульными частями, войсками обороны железнодорожной прифронтовой полосы, транспортной милицией. Войска ВНУС находились в подчинении НКВД и Главкома Вооруженных Сил. Высшим органом их управления является штаб войск ВНУС.
Крестьянство становилось повстанцами не только в родных селениях и станицах. Мятеж Ф. Миронова и сапожковщина стали прецедентами крупных мятежей в Красной Армии, которые положили начало серии подобных выступлений. Настроение жителей деревни, находящихся в армии, отражалось на состоянии воинских частей: социальный состав Красной Армии на 75% был представлен крестьянами[523]. Крестьяне, одетые в красноармейскую форму, составляли основную часть повстанцев в красноармейских соединениях, командиры Красной Армии становились во главе мятежников. Повстанческое движение активизировалось в результате начавшейся демобилизации (к концу 1920 г. Красная армия насчитывала около 6 млн[524] человек после победы над генералом Врангелем в Крыму) – военное противостояние с Белым движением закончились.
В 1921 г. засуха поразила Поволжье, бассейн реки Урал, среднее течение Дона, часть Казахстана и Западной Сибири, южные районы Украины и Черноземного центра, в результате чего разразился страшный голод. В марте 1921 г. появилась информация о фактах голодной смерти крестьян в Поволжье. В это же время начались волнения, связанные с нарастающим голодом на значительной части России, особенно в Поволжье. Засуха, недосев, пожары предыдущего года привели к тому, что крестьяне крестьяне резали рабочий и домашний скот, в пищу употреблялись собаки и кошки. Ели хлеб с мхом, желудями, жмыхом, мякиной и другими суррогатами, а также травы, лебеду, коренья. В пищу шли также древесная кора, опилки. Отовсюду поступали сведения о фактах голодной смерти, самоубийств на почве голода. Фиксировались многочисленные случаи каннибализма, трупы мертвецов вырывались из могил[525]. Началось бегство от голода в более благополучные районы – в Туркестан, на Украину. Всего в голодные 1921 – 1922 гг. официально насчитывалось 1,5 млн беженцев. В 1921—1922 гг. голодали свыше 30 млн человек, от голода погибли от 1,5 до 2 млн человек. К лету 1922 г. в Самарской губернии голодали 3,5 млн человек, в Саратовской – 2 млн, в Екатеринбургской и Челябинской губерниях – около 1,6 млн человек, на Украине – более 2 млн, в Уфимской – 1,5 млн, в Симбирской – 1,2 млн, в Казахстане и Ставропольской губ. – по 1 млн человек. Миллионы людей голодали в Пензенской, Омской, Воронежской губерниях, в Крыму и на Северном Кавказе[526]. Одновременно с голодом по России растекались эпидемии среди населения: тифа, холеры, чумы, цинги, скарлатины, эпидемии сибирской язвы у скота. Голод стал причиной массовых явлений разгрома крестьянством ссыпных пунктов, мельниц, общественных продамбаров. Участниками подобных акций была в основном крестьянская беднота[527]. Разграбленное семенное зерно немедленно засевалось, чтобы не успели изъять. Именно беднейшее деревенское население не позволяло осуществлять вывоз зерна за пределы своих сел.
Серьезное сопротивление оказывали крестьяне проведению мероприятий Советской власти – сбору продналога, выполнению трудгужповинности. Неслучайно поэтому в 1922 г. повстанческое движение не только не прекратилось, но в ряде районов оно еще более усилилось (Алтайская губерния, Сибирь, Украина). По данным органов ГПУ, в 1922 г. зарегистрировано свыше 300 так называемых бандитских формирований, состоявших в подавляющем большинстве из крестьян[528]. Отдельные отряды насчитывали по несколько сот, а то и тысяч человек. Иногда на сторону повстанцев переходили отряды красноармейцев. Конечно, были и уголовные банды, занимавшиеся разбоем и грабежом, но основную массу повстанцев составляли крестьяне, недовольные действиями власти. Нередко крестьяне помогали повстанцам продовольствием и фуражом.
Политбюро ЦК РКП (б) в 1922 г. неоднократно рассматривало вопросы о борьбе с бандитизмом. В территориях, охваченных повстанческим движением, губчека разрешалось выносить высшую меру наказания без утверждения ВЧК[529].
Отметим немаловажное обстоятельство: руководство повстанческим крестьянским сопротивлением со стороны эсеров, меньшевиков и других небольшевистских партий в условиях того времени является идеологическим мифом. Члены партии эсеров принимали участие в крестьянском движении в качестве рядовых участников, а иногда и в качестве организаторов крестьянских выступлений и повстанческих отрядов. Однако реальное влияние эсеров на крестьянское движение по объективным причинам не могло иметь существенного значения. Крестьянское движение было стихийным, самостоятельным движением, развивающимся независимо от небольшевистских партий. В резолюции IX Совета (съезда) партии социалистов-революционеров, принятой в июне 1919 г., объявлялось решение эсеров о прекращении вооруженной борьбы против большевистской власти и замене ее политической борьбой. Отказ партии от вооруженной борьбы с большевиками объяснялся в резолюции съезда не как временный или условный компромисс с большевизмом, а лишь как тактическое решение, обусловленное реальной ситуацией – опасностью реставрации прежней власти. В соответствии с указанным решением эсеровские организации предостерегались от «тактики вспышкопускательства» в деревне: по замыслу партийных идеологов, подобная тактика истощила бы силы крестьянства из-за территориальной разбросанности и трудности единства действий, дала бы возможность противнику «бить их по частям»[530].
Политика эсеровского руководства страдала явной абстракцией в тактических подходах, в еще большей степени это относилось к стратегическим замыслам. Об этом свидетельствовали установки эсеров в отношении к трудовым коммунам и советским хозяйствам: от партийных организаций требовалось противопоставить стихийно-погромным лозунгам лозунги «обмирщения этих хозяйств» – устранения их бюрократического и привилегированного характера. Партийные братства призывались всячески препятствовать проведению среди крестьянства «самоубийственных лозунгов» по поводу сокращения размеров запашки до минимума с целью избежать большевистской реквизиции хлеба. В этой связи непонятно, как могла быть на практике реализована двусмысленная задача: разъяснить крестьянам, что большевистская власть имеет преходящий характер, поэтому для будущего недопустимо сокращение посевной площади, результатом которого прогнозировалась невозможность «для какого бы то ни было правительства» наладить разрушенный механизм общественного и народного хозяйства[531]. Несомненно, лидеры эсеров именно себя видели в качестве будущего «правительства», только перечисленные установки могли работать на руку их ближайшим политическим противникам – большевикам.
Навешивание ярлыков в адрес крестьянских выступлений как «кулацко-эсеровских мятежей» заключает в себе очевидный парадокс: IX Совет партии эсеров принял установку на борьбу с кулачеством как одну из основных партийных задач[532]. Реальная невозможность становления эсеров в качестве «третьей силы» в стране, охваченной жестоким и кровавым гражданским противоборством, проявилась в отказе от любых компромиссов: исключении из возможной социальной опоры эсеров значительных протестных потенциалов в крестьянской среде в виде махновщины, григорьевщины. IX Совет объявил и Махно, и Григорьева (без всяких различий) «демагогическими авантюристами», которые воспользовались